«Уже в июле техника была отправлена в Чернобыль. С июля по декабрь было расчищено порядка 2500 квадратных метров грунта. Там, где излучение было на запредельных характеристиках», – рассказывает генеральный директор АО НИИ «Траснмаш» концерна Уралвагонзавод Антон Свиридов.
Из 190 тонн ядерного топлива 171 тонну выбросило взрывом наружу. Крыша станции была усыпана обломками реактора. Уровень радиации – 10 тысяч рентген в час. При безопасном – 50 микрорентген. Радиоактивное облако накрыло несколько областей Советского Союза: это Киевская, Гомельская, Могилевская, Брянская, Калужская, Орловская, Тульская области. В радиусе 30 километров от станции была объявлена зона отчуждения – 2 600 квадратных километров. В результате аварии навсегда лишились своих домов около 140 тысяч человек. Больше всего пострадала Беларусь.
«Пожарные во всех смыслах поступили героически. Почему это было необходимо сделать: здание четвертого энергоблока и здание работающего третьего энергоблока – это одно физически здание. Крыша покрыта битумом, и огонь распространился бы на соседний блок», – поясняет профессор РАН Андрей Ширяев.
«И российские, и международные специалисты пришли к выводу: да, вина операторов есть, но такой тип реакторов в определенных условиях можно ввести в нестабильные параметры работы. Непосредственное начало аварии – нажатие кнопки аварийной защиты, после которой реактор должен был остановиться, а он начал разгоняться», – объясняет профессор РАН Андрей Ширяев.
«Настроения были разные, скажем, у меня полроты были таджики, казахстанцы и кыргызстанцы, их обманули – сказали, что они едут на ликвидацию землетрясения в Молдове, а привезли в Чернобыль», – вспоминает председатель Общественного объединения «Союз Чернобыля» Виктор Деймунд (Казахстан).
Чернобыль: Медик рассказала о масштабах катастрофы и о том, как в Киеве и Москве спасали ликвидаторов
— На самом же деле, все было не так хорошо. Взрыв был силой около 30-ти Хиросим ( то есть, бомб, которые взорвались над Хиросимой). И там были не только гамма-излучения, как при бомбе, там еще и выбросилось большое количество изотопов — активных частиц, альфа и бета, которые попали в атмосферу, попали в облака, они разнеслись по всей Украине и упали дождем.
Первое, что делали — этим больным ставили суточные капельницы. Они, соответственно, тоже были не такие, как сейчас. Это сегодня капельница компьютеризирована, можно выставлять определенную каплю, скорость. А раньше — это была бутылка, не было даже одноразовых иголок, были многоразовые, это была резиновая система, сам системодержатель, на котором все держалось, был сварен на каком-то обыкновенном заводе, ни о каких колесиках речи не шло. И вот они тут жили, с капельницами бегали в туалет. А туалеты были, общие, по одному на этаж.
Как только там взорвался реактор, в Чернобыль поехал Леонид Киндзельский, тогда главный радиолог Украины, вместе с врачами из Чернобыльской медсанчасти. Пришел самолет, и они начали отбирать, кто попадет лечиться в Москву, а кто в Киев. Опрашивали людей, у кого какие жалобы: плохо дышать, глотать, тошнит, горло болит, головокружение.
— Нам, которые жили в Киеве, не было известно, что произошло. Я тогда жила на Оболони и видела просто зарево, некоторые говорят, что видели и [огненный] гриб, но я гриба не видела. Однако люди, особенно, работники электростанции, абсолютно прекрасно понимали, что произошло, им не надо было объяснять. И они были озабочены этим.
Из 115-ти человек, которым был поставлен диагноз « острая лучевая болезнь», где-то 20-ти удалось предотвратить последствия этой болезни, то есть, падение показателей крови. А 51 человеку пришлось подсаживать костный мозг. Отсюда больные, которые требовали пересадки, были переведены в другое отделение. Те, кто не вместился, 40 человек, переместились в открытое отделение лучевой патологии в Институте гематологии. Там профессор Клименко тоже пересаживал костный мозг.
Врачи с нами работали не так, как в Москве. Там боялись ребят, шарахались от них. Врачи приходили к ним в защитной одежде, как в скафандрах. В первые дни капельницы им никто не ставил, а две недели давали какие-то таблетки. Их расселили по боксам. А с нами врач разговаривал так, как мы с вами сейчас сидим.
И уже когда машина вывезла нас на Янов мост, я вижу, развален 4-й блок. И такой красивенный столб разноцветного огня прямо уходит в небо. Сияет красотой, которую забыть нельзя. Тогда Хилько говорит: «Да ребята, нам дорога в один конец, обратно мы не вернемся». Кстати, до этой аварии, были еще две.
За то, что Леонид Петрович делал все по-своему, его Гуськова (главврач Московской больницы №6 — прим. авт.) сняла с должности. Но он все равно к нам приходил, говорил, что нас не бросит. «Они мне запретили работать самостоятельно, а я спасал человека», — говорил он. А Москва хотела, чтобы он работал по методике Гейла. У брата донорский мозг прижился, он стал выздоравливать. А они своими экспериментами убили людей. Как так получилось, что у нас умер только один человек, а в Москве почти все?
Потом главный врач Московской больницы №6 Гуськова вместе с американским профессором Гейлом прилетели к нам, посмотреть, как Киндзельский нас лечит. Наш врач одевал только халат, а они зашли в своих скафандрах, боялись украинской радиации. Леонид Петрович берет карточку каждого и зачитывает, как нас зовут, какие анализы у нас.
— Я служил в подразделении военизированной военной части №2 по охране атомной электростанции. Я был инспектором реакторного цеха №1. Контролировал работы, когда проходила загрузка и разгрузка топлива. Это называется профилактический ремонт. Он происходит 45 суток. Старое топливо выгружают, и загружают новое. В это время надо все покрасить, провести сварку там, где нужно, 98% спиртом протереть ТВС, одновременно химзащита обрабатывает специальными красками.
Если бы не он, не исключено, что взорвался бы не только четвертый энергоблок, но и вся станция. Под каждым блоком находится гидролизная станция, производит водород для охлаждения турбогенератора генератора. После взрыва Саша спустился под энергоблок и удалил водород с охлаждающей рубашки генератора. Леличенко — один из героев Чернобыля, который сделал, величайший подвиг. Он получил ужасную дозу облучения и вскоре умер.
Много лет методика доктора Гейла была признала ошибочной, а позже — преступной: в США его ждал скандал на уровне Конгресса, а в СССР наконец выяснили, что он — просто военный врач без медицинского образования, который ставил эксперименты на людях. В интернете можно найти много его фотографий и материалов о нем.
Киндзельський Л. П., главный радиолог МЗ Украины (1978 — 1986), доктор медицинских наук, профессор, Заслуженный деятель науки и техники Украины, академик Украинской АН национального прогресса. Международным автобиографическим институтом признан «Человеком ХХ столетия»
Эту историю рассказал сайт “Ukrainian People” со ссылкой на воспоминания, которыми поделилась в сети пользователь Лала Тарапакина, которая обожает разматывать клубки и сопоставлять истории. Например, старое забытое интервью с Анной Губаревой, онкологом Киевского института радиологии и онкологии, которая принимала первых ликвидаторов, завели ее в множество поисковых запросов и многочисленных показаний.
Известно, что первых ликвидаторов из пожарных доставили на самолете в Москву, в шестую клиническую больницу. Известно, что мест в Москве хватило не всем. 13 пожарным повезло — они могли получить инновационное лечение от американского доктора Гейла, который должен был спасать героев Чернобыля по своей новой прогрессивной методике. 11 пожарным повезло меньше — их привезли в киевский институт радиологии и онкологии, к главному радиологу Украины, Леониду Киндзельскому.
Никто не знал, как и чем нас лечить» — воспоминания чернобыльца
Что такое радиация, на себе ощутили 2800 жителей Алтайского края, работавших на восстановлении Чернобыльской АЭС, 764 из которых, увы, уже ушли из жизни. Впрочем, в те годы сама тема была запретной. Чтобы отстаивать элементарные права на жизнь и здоровье, ликвидаторы создали региональную общественную организацию инвалидов «Семипалатинск – Чернобыль», ныне возглавляемую Сергеем Корсаковым.
30 лет назад авария на Чернобыльской АЭС не оставила следа от бравады и безмятежности жителей СССР по поводу прирученного атома. МАГАТЭ классифицировало ее 7-м, самым высоким уровнем опасности и назвало крупнейшей из техногенных катастроф. На ликвидации ее последствий побывали 2800 жителей Алтайского края.
– Мы оказались в промежутке между острой лучевой болезнью и стертой ее формой, – констатирует Сергей Геннадьевич. – На момент аварии медицина не была готовой. Радиацию ведь не видно и не слышно. Многие, вернувшись с ЧАЭС, не сразу ощутили последствия и даже бравировали: мол, настоящего сибиряка радиация не возьмет. Но проблемы начались у всех. Хорошо, что совершенствуются диагностика и подходы к лечению. Мы живы, слава богу, создали семьи, вырастили детей.
Виктор Пешков: «Вредная доза облучения? Это странное словосочетание. Японцы, например, считают, что даже 1 элементарная частица может привести к необратимым изменениям в организме. Мы с трудом миримся с 5 рентгенами в год при прохождении флюорографии. Я за три месяца получил 25 рентген. Это то, что мне в книжку записали. «Лишки», как все потом узнали, просто не регистрировались. Математика проста. Работаешь восемь часов с фоном в полтора рентгена. Если перемножить, получается уже 12. И это за один день. И только от фона. А сколько за месяц? И от других излучений?»
– Мы обслуживали подстанцию, питавшую строительство саркофага. Из проема подвала аварийного энергоблока бил луч мощностью 70 рентген в час, – рассказывает Сергей Геннадьевич. – Держаться подальше от него по совету дозиметристов не получалось. Мы были рядом, резали трубы активного контура, чтобы физики могли установить в разрез датчики. Прибор, выставленный на 200 рентген, зашкаливало. Тройную суточную дозу запросто хватали за день. По справке, я свою норму набрал за 2,5 месяца работы. Сколько было на самом деле? Кто теперь знает.
— Нет, самая обычная. В 1980-е запрещалось лежать в клинике в своих вещах: мужчины должны были носить выданные в больнице пижамы, а женщины — ночные рубашки. В конце апреля 1986 года к нам поступили одни мужчины. Пижам на всех не хватило, и пришлось выдать им ночные рубашки. Мужики в основном поступили крупные, и короткие дамские сорочки выглядели на них нелепо. Заметьте, что трусы больным не полагались, а всю их одежду, в том числе нижнее белье, пришлось забрать. Наши санитарки неизменно испытывали шок, когда в их присутствии больные в рубашках случайно наклонялись.
Профессор Киндзельский выбрал иной метод лечения: внутривенно вводил в кровь стволовые клетки. В течение нескольких суток они выполняли функции костного мозга, затем умирали и выводились из организма. А тем временем собственный костный мозг больного отдыхал, выходил из криза, и человек постепенно выздоравливал.
Наши пациенты поняли: если бы их отправили в Москву, то неизвестно, чем бы закончилось лечение. Они Киндзельского чуть ли не на руках стали носить, ведь он спас им жизнь. Государство «отблагодарило» Леонида Петровича тем, что сняло с должности главного радиолога УССР. На профессора начались гонения, кто-то был заинтересован его дискредитировать. Доказывали, что он не был в Чернобыльской зоне. Умер Киндзельский в 1999 году. Мы — бывшие пациенты, врачи, медсестры — лет десять подряд собирались в день смерти профессора на его могиле.
— 26 апреля 1986 года нашего руководителя профессора Леонида Киндзельского вызвали в Министерство здравоохранения Украинской ССР и сообщили, что на Чернобыльской АЭС произошла авария, — продолжает Анна Губарева. — Леонид Петрович занимал тогда должность главного радиолога республики. Ему поручили с группой коллег неотложно отправиться в Припять, чтобы обследовать пожарных и персонал станции, ведь эти люди получили огромные дозы облучения в ночь аварии.
Больше всех облучились ныне покойные профессор Киндзельский и заведующая отделением Нина Алексеевна Томилина. Тут нужно сказать, что в полости рта и желудках наших пациентов появились причинявшие боль эрозии, вызванные воздействием радиации. Эрозии во рту смазывали раствором дефицитной метиленовой синьки. Она хранилась у Нины Алексеевны. Каждый день больные выстраивались в очередь, и она лично выполняла процедуру. Нина Алексеевна больше других врачей находилась рядом с чернобыльскими пациентами и получила самую большую дозу облучения.
Вопрос который часто всплывает: если пневмония вирусная, то зачем антибиотики? Во-первых в больнице не до дискуссий — это не круглый стол, надо делать то, что говорит врач, а во-вторых: скорее всего, пневмония только вначале вирусная, а потом (дня с 3) микстовая (вирусы + бактерии), и на госпитальные антибиотики внутривенно ответ идёт очень быстро и ярко: было несбиваемая 39,6 стало 36,6 стабильно.
Лечение достаточно эффективное. На 2 день лечения ушла лихорадка, правда сатурация опускалась до 94%, но позже, на фоне лечения стабилизировалась на 97%-98% без кислорода. Потянулись однообразные дни: подъем в 6:00 — термометрия, в 9:00 — обход, в 10:00 — завтрак, в 11:00 — капельница, в 13:00 — обед, в 17:00 — ужин, в 19:00 — капельница, в 21:00 можно отбиваться, потому, что делать больше нечего.
Тесты на COVID-19 отрицательные, температура нормальная, сатурация 98%, ночью сходили на КТ (почему ночью?) и по результатам исследования также есть положительная динамика, хотя для выписки это не основной критерий. Основные: нормализация температуры, сатурации и снижение С-реактивного белка в крови, а КТ можно сделать через месяц для контроля. Диагноз при выписке: «J 12.8 Внебольничная двусторонняя полисегментарная пневмония средней тяжести. Дыхательная недостаточность 0 — I«.
От интоксикации, а она будет: из за собственно инфекционной интоксикации, от токсических препаратов, от гибели микробов на массированную антибиотикотерапию — я пил много воды: около 2,5 литров в день, и, пил сорбенты вечером — это работает, голова проясняется быстро.
К 3 дню непрекращающейся лихорадки и непреодолимой слабости, на фоне нарастающего сухого непродуктивного кашля поехали на КТ (компьютерная томография). К тому времени уже был отрицательный COVID результат ПЦР. На КТ, после короткого исследования, вышел рентгенолог и сказал:
Сегодня утром, когда в очередной раз к нам пришли делать уколы, от которых невероятно болел живот, нам принесли баночки для анализов. Интересно, что одна баночка была для сбора мокроты, другая же для общего анализа мочи. Позже, в районе восьми утра нас позвали сдавать кровь из вены. Не знаю почему, но мне впервые стало так плохо, хотя подобные вещи я переношу с легкость. Кружилась голова, темнело в глазах, ощущалась слабость. Врачи пытались помочь: подносили ватку с нашатырным спиртом, но, когда узнали, что запахов у меня нет, стали растирать зоны на лице спиртовой салфеткой. Легче мне стало, но весь оставшийся день я проспала. Не хотелось ничего делать, только спать и все.
За эти дни я услышала много жалоб от соседок: кровати не удобные, таблетки дают странные, питание плохое и еще кучу всего. Я и сама согласна с рядом жалоб, но делаю скидку врачам и персоналу, пытаюсь войти в их положение, ведь этот госпиталь развернули лишь несколько дней назад. А еще у меня пропали запахи, и это большой стресс для меня.
Вечером, около пяти-шести часов, к нам снова приходили ставить уколы в живот, после которых стали появляться синяки. У меня они пока только желтые, а вот у моих соседок синие и зеленые. Отбой был условный, примерно в 22:00 все укладывались спать, но конечно никто не запрещал лечь спать тогда, когда ты хочешь.
Все наши дни в целом похожи друг на друга: уколы, таблетки, завтрак, обед, ужин, уколы. Разбавляет ситуацию лишь то, что к нам то подселяют кого-то, то выписывают. Самая возмутительная ситуация произошла сегодня. Вчера к нам привезли женщину, у которой уже как неделю держится температура 39 градусов. Женщина ничем не могла ее сбить, и тогда лечащий врач отправил пациентку к нам в госпиталь. Ее сразу же стали лечить: дали гору таблеток, поставили капельницу, антибиотик. И все бы ничего, но сегодня ее выписывают на домашнее долечивание, потому что, как сказал наш врач, пришло постановление из министерства: просят освободить места для более тяжелых пациентов. Хорошо, понять министерство можно, но человеку только сегодня стало легче, впервые за неделю лечения, и отправить вот так домой — несправедливо!
А еще в нашей палате лежит бабушка лет 76-ти. Обычно она такая тихая, почти не болтает с нами, только если по делу. Часто выходит пройтись в коридор и совсем не жалуется врачам. Но в один вечер, когда на дворе уже была ночь, ей резко стало плохо. Наша палата проветривалась слабо, окно и дверь были открыты почти целый день, но эффекта было мало, а она вдруг резко сказала: “Девочки, я задыхаюсь”. Мы позвали дежурного врача, бабушку стали осматривать, и как выяснилось, из-за духоты у нее стала падать сатурация. Но не сильно, показатели держались в рамках нормы. Бабушке поставили капельницу с гормоном, который расслабляет легочные мышцы, тем самым человеку становится легче дышать, кашель утихает, а сатурация поднимается. Женщине и вправду стало легче, но все эти процедуры продлились почти до часу ночи, медсестры ходили и каждые полчаса проверяли как она себя чувствует.
Обожаю разматывать клубки и сопоставлять истории. Например, старенькое забытое интервью с Анной Губаревой, онкологом Киевского института радиологии и онкологии, принимавшей первых ликвидаторов, завело меня в тьмутаракань поисковых запросов и многочисленных свидетельств.
Леонид Киндзельский был мужик с характером. Несмотря на настоятельные рекомендации московских коллег, он открыто отказался использовать этот метод: профессора смутило, что лечение острой лучевой болезни полностью совпадает с лечением острого лейкоза после лучевой терапии.
Видео Фильмы О Том Как Лечили После Чаэс В Московской 6 Больнице Больных В 6 Больнице Атомщиков
Помогали пострадавшим и их жёны. Так, к пожарному Василию Игнатенко в Москву приехала беременная жена Людмила. В момент аварии она была на шестом месяце, но мужа бросить не смогла и постоянно за ним ухаживала, обманывая врачей и говоря, что она уже рожала несколько раз. Также поступили и многие другие. Например, жена заместителя главного инженера по эксплуатации первого и второго блоков Анатолия Ситникова Эльвира. Она вообще очень много помогала не только своему мужу, но и многим госпитализированным, постоянно мотаясь по палатам и поддерживая дух, собирая информацию, сортируя хорошую и плохую и аккуратно передавая всем только хорошие новости, поддерживая в пострадавших силы для борьбы за жизнь.
Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Я каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю его, и у меня на руках остаются кусочки кожи, прилипают. Прошу: » Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила, не оставила ни одного шва, ни одной складочки». Любой шовчик – это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить. В больнице последние два дня. Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, телесная ткань от нее отошла. Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот. Захлебывался своими внутренностями. Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него выгребаю. Людмила Игнатенко, цитируется по книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва. Хроника будущего»
Он лежал уже не в обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, куда заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под пленку, делать уколы, ставить катетер. Все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться. Тихонько плёнку отодвину и проберусь к нему. В конце концов возле его кровати мне поставили маленький стульчик. Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: » Люся, где ты? Люсенька!» Звал и звал. Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное белье. Полностью обслуживали. Откуда там появились солдаты? Не спрашивала. Людмила Игнатенко, цитируется по книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва. Хроника будущего»
Чудовищные масштабы аварии породили соответствующие последствия. Мы уже видели, как сотрудники ЧАЭС боролись за спасение станции, как припятчане и жители Зоны покидали родные места. Позже они справятся с последствиями пережитого ужаса, но первые дни и месяцы ещё нужно было пережить. Взглянем же вместе с ними в глаза неопределённости, острой лучевой болезни, неустроенности.
Первых 28 человек эвакуировали вечером 26-го апреля. Среди них было шестеро пожарных и 22 сотрудника станции. Таковы были требования прибывших днём московских врачей. Из Припяти их сразу привезли в киевский аэропорт Борисполь, откуда спецбортом переправили в Москву, в клинический отдел Института биофизики (Москва) на базе клинической больницы № 6 Минздрава СССР, что возле станции метро Щукинская. Там стремительно освободили от пациентов три этажа в инфекционном отделении. Из этих трёх этажей верхний и нижний были своеобразными буферами, пациентов клали лишь на этаж посередине. Вскоре, спустя почти сутки, к первой партии присоединились остальные, менее тяжёлые.
Это зависит от степени тяжести поражения. Острое течение разделяется на период первичной реакции – тошнота, головная боль, рвота; затем латентный период мнимого благополучия; а потом – развернутый период выраженных клинических проявлений в разгар болезни. При тяжелой форме лучевой болезни период мнимого благополучия очень короткий, буквально несколько дней. Поначалу все пациенты разговаривали, общались между собой. Но мы уже в первые дни знали, как у кого будет протекать болезнь. Для медперсонала очень тяжело было смотреть на молодых пациентов и понимать, что некоторые из них обречены. При этом надо было не показывать этого, поддерживать больных, чтобы они верили в лучшее и надеялись.
В 1986 году Наталия Надежина была главным врачом клинического отдела Института биофизики МЗ СССР (на базе Клинической больницы № 6). В настоящий момент она – ведущий научный сотрудник лаборатории местных лучевых поражений и последствий острой лучевой болезни ФГБУ ГНЦ ФМБЦ им А.И. Бурназяна ФМБА России.
Знаю несколько человек, выживших после сильного облучения и умерших через много лет по причинам, не связанным с радиацией. У детей, которые были в зоне заражения, статистически подтверждено увеличение заболеваемости опухолевыми заболеваниями щитовидной железы. Кроме того, у лиц, получивших большую дозу облучения (100 и более бэр), перенесших лучевую болезнь и получивших лучевые ожоги, увеличено количество злокачественных заболеваний крови и рака кожи в области поражения.
В острый период, когда снижаются лейкоциты, человек беспомощен перед инфекцией. Мы проводили хорошую профилактику инфекционных осложнений и кровотечений, поэтому от них практически никто не умер. Умирали те, кто получил дозы облучения, после которых уже не восстанавливаются ни костный мозг, ни кожные покровы (с большой площадью и тяжестью лучевых ожогов).
Лечение проходило в зависимости от выраженности лучевых ожогов и степени тяжести лучевой болезни. Во время агранулоцитоза, когда снижаются основные показатели периферической крови (мало лейкоцитов и тромбоцитов), больные для защиты от инфекции должны находиться в асептических условиях – это стерильные палаты с ультрафиолетовым обеззараживанием воздуха, а при их лечении применяли системные антибиотики. Снижение тромбоцитов приводит к повышенной кровоточивости, поэтому при необходимости пациентам переливалась тромбомасса.
МЕДИКИ В ПЕРВЫЕ ЧАСЫ ПОСЛЕ АВАРИИ НА ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ АЭС
Старшего фельдшера Т. А. Марчулайте вызвала ночью на работу санитарка. Где-то в 2 ч 40 мин она уже принимала в приемном покое первых пострадавших. Вот что она рассказала о работе в первые часы после аварии:
«Я увидела диспетчера «Скорой» Мосленцову. Она стояла, и слезы буквально текли из ее глаз. В отделении стоял какой-то рев. У привезенных со станции открылась сильная рвота. Им требовалась срочная помощь, а медицинских работников не хватало. Здесь уже были начальник медсанчасти В. А. Леоненко и начмед В. А. Печерица.
Удивлялась, что многие поступившие – в военном. Это были пожарные. Лицо одного было багровым, другого – наоборот, белым, как стена, у многих были обожжены лица, руки; некоторых бил озноб. Зрелище было очень тяжелым. Но приходилось работать. Я попросила, чтобы прибывающие складывали свои документы и ценные вещи на подоконник. Переписывать все это, как положено, было некому…
Из терапевтического отделения поступила просьба, чтобы никто ничего с собой не брал, даже часы – все, оказывается, уже подверглось радиоактивному заражению, как у нас говорят – «фонило».
Со станции звонил Белоконь, говорил, какие лекарства ему подвезти. Запросил йодистые препараты. Но почему их не было там, на месте?
У нас свои проблемы. Одно крыло терапевтического отделения находилось на ремонте, а остальное до конца заполнено. Тогда мы стали отправлять тех, кто лежал там до аварии, домой прямо в больничных пижамах. Ночь тогда стояла теплая.
Вся тяжесть работы по оказанию помощи поступившим поначалу легла на терапевтов Г. Н. Шиховцова, А. П. Ильясова и Л. М. Чухнова, а затем на заведующую терапевтическим отделением. Н. Ф. Мальцеву. Требовалась, конечно, подмога, и мы направили по квартирам санитарку. Но многих не оказалось дома: ведь была суббота, и люди разъехались по дачам. Помню, подошли медсестра Л. И. Кропотухина (которая, кстати, находилась в отпуске), фельдшер В. И. Новик.
И все-таки, как и при локализации аварии, так и при оказании помощи пострадавшим, тесно переплелись самоотверженность персонала и неготовность соответствующих служб встретить такую беду. Почему сначала не действовал санпропускник самой атомной станции? Почему не сработала в полном объеме система обработки больных на случай массового поражения людей? Да и саму методику оказания первой помощи в случае радиационного поражения удалось применить не сразу и не полностью.
Такие были вопросы в адрес руководителей медицинской службы. Лишь благодаря мужеству и самоотверженности рядовых медицинских работников, водителей «Скорой помощи», пренебрегших во имя дела опасностью, удалось поддержать пострадавших на первом этапе их лечения.
Вот урок, который преподал Чернобыль.
У нас, правда, имелась упаковка для оказания первой помощи на случай именно радиационной аварии. В ней находились препараты для внутривенных вливаний одноразового пользования. Они тут же пошли в дело.
В приемном покое мы уже израсходовали всю одежду. Остальных больных просто заворачивали в простыни. Запомнила я и нашего лифтера В. Д. Ивыгину. Она буквально как маятник успевала туда-сюда. И свое дело делала, и еще за нянечку. Каждого больного поддержит, до места проведет.
Остался в памяти обожженный Шашенок. Он ведь был мужем нашей медсестры. Лицо такое бледно-каменное. Но когда к нему возвращалось сознание, он говорил: «Отойдите от меня. Я из реакторного, отойдите». Удивительно, он в таком состоянии еще заботился о других. Умер Володя утром в реанимации. Но больше мы никого не потеряли. Все лежали на капельницах, делалось все, что было можно.
Диспетчерская «Скорой помощи» располагалась по соседству с приемным покоем в здании больницы г. Припять. Одновременно в помещении, где принимали больных, можно было обработать до 10 человек, но никак не десятки, как пришлось в ночь и утром 26 апреля. Здесь имелся ограниченный запас чистого белья и всего одна душевая установка. Правда, при обычном ритме жизни города этого вполне хватало.
Забытые герои
В 1986 году на спасение первых Чернобыльских ликвидаторов вызвался американский «специалист» доктор Роберт Питер Гейл. Именно по методу доктора Гейла проводилось лечение в шестой больнице Москвы. С подходом Гейла, Леонид Петрович Кендзельский не был согласен.
Проще говоря методика Гейла заключалась в том, что сначала уничтожался собственный костный мозг больных и подсаживался им чужой. Ошибка была в том, что для удачной трансплантации чужого костного мозга, необходимо было 36 параметров, и чтобы хотя бы по 18-ти из них между костным мозгом донора и реципиента было совпадение. В Москве совпадало в лучшем случае 5-6 параметров и поэтому мозг не приживался, и пациенты умирали.
— Меня часто приглашали в музей Чернобыля, когда туда приезжали делегации. И как-то приехала группа, где были американцы, канадцы. Они хотели послушать живых участников событий. И в конце разговора встает афроамериканец и говорит, что хочет задать вопрос мне. И переводчик передает: «Вы очень красиво рассказывали про Леонида Киндзельского, а знаете ли вы Игоря Киндзельского?» Отвечаю, что нет, не знаю. Он заулыбался, и говорит: «А я знаю». И уже после встречи подошел ко мне и сказал, что Игорь — это сын Леонида Петровича. «Он у нас в Америке главный радиолог», — пояснил мужчина.
В июне 1986 года, доктор Гейл приехал с визитом в Киев. Медики, профессора, гематологи задавали Гейлу вопросы, он не смог ответить практически ни на один из них. Все были очень потрясены. Потом, через несколько лет, выяснилось, что этот человек не имел медицинского образования и не имел права вообще прикасаться к больным.
После аварии на Чернобыльской АЭС больше сотни человек станционного персонала и пожарных получивших большие дозы облучения были госпитализированы в Москву в институт биохимии более известный как Московская больница номер 6. В Москву, а также в Киевский институт рентгенорадиологии и онкологии. Леонид Петрович Кендзельский, главный радиолог Минздрава УССР в то время был руководителем клиники при институте. Мужчина лет пятидесяти, невысоко роста с усталым видом, но абсолютно спокойный и собранный производил впечатление хорошего строевого офицера, побывавшего на фронте. В общем то в каком-то смысле так оно было. Это был фронт и не один. С одной стороны, Киндзельский боролся за жизнь своих пациентов, а с другой ему пришлось столкнуться с жёстким мнением коллег из Москвы, которые крайне настоятельно рекомендовали придерживаться Московских методов. Официальная делегация из Москвы была в ярости от того, что в Киеве происходят подобные операции по пересадке костного мозга чего быть, по их мнению, не могло априори. Ввиду того, что профессор Киндзельский был против метода коллег из Москвы, он был снят с должности главного радиолога союза.
Все наши дни в целом похожи друг на друга: уколы, таблетки, завтрак, обед, ужин, уколы. Разбавляет ситуацию лишь то, что к нам то подселяют кого-то, то выписывают. Самая возмутительная ситуация произошла сегодня. Вчера к нам привезли женщину, у которой уже как неделю держится температура 39 градусов. Женщина ничем не могла ее сбить, и тогда лечащий врач отправил пациентку к нам в госпиталь. Ее сразу же стали лечить: дали гору таблеток, поставили капельницу, антибиотик. И все бы ничего, но сегодня ее выписывают на домашнее долечивание, потому что, как сказал наш врач, пришло постановление из министерства: просят освободить места для более тяжелых пациентов. Хорошо, понять министерство можно, но человеку только сегодня стало легче, впервые за неделю лечения, и отправить вот так домой — несправедливо!
Так как я болела в легкой форме, меня лечили лишь таблетками, которые почему-то приносили в пять часов утра. Чуть позже, где-то в половине шестого нам пришли делать укол в живот. Другим пациентам в палате ставили еще и укол антибиотика в вену. Мне рассказывали, что он не очень приятный, а иногда даже болезненный. К слову, в этот день меня перевели в обычную палату, так как кислородное место могло понадобиться для более тяжелых пациентов. Новая палата, в которую я переехала, была намного хуже первой. Во-первых, неудобная железная кровать, такая старенькая.. Во-вторых, на ней лежал тонкий матрас, и ты всем телом чувствовал каждое пересечение железных прутьев. Но мне еще повезло, моя кровать была ровная, а вот у моей соседки она была еще и сломанная. К счастью, проблему с кроватью решили быстро, все заменили, а сломанная еще неделю стояла в коридоре.
Сегодня в больнице полностью закончились таблетки. Как показала практика, уже почти двое суток некоторым пациентам вовсе не выдавали противовирусные. Мне повезло, я получила их на два вперед, и не сбила курс приема. Вы наверно скажете, что выдавать только противовирусные пациентам странно. А как же таблетки от кашля, капли в нос? Ничего этого не было. Те, кто привез с собой какие-либо капли и запасные таблетки оказались самыми умными. В какой-то момент даже лечащий врач сказал: “Принимайте свои таблетки от кашля, если они есть”. Так как мне не кололи антибиотик, а выдавали его в виде таблеток, остальные лекарства, таблетки от кашля и капли в нос, я использовала свои, купленные в аптеке. Новых пациентов, которые “заезжали” позже, лечили уже другими противовирусными, более сильными, в остальном же лечение ничем не отличалось.
Подобная ситуация повторилась и на следующий вечер, только сатурация упала уже ниже нормы. Бабушку срочно перевели на этаж выше в кислородную палату. Когда медсестра сказала, что попасть в кислородную палату плохо (значит, что у вас средняя или тяжелая форма болезни), бабушка и вовсе не хотела туда идти. Ее убедили лишь слова, что там ей станет лучше. На ее место привели другую женщину, которая долго возмущалась, что кровати у нас отвратительные. “Да-да, мы и так это знаем. Давайте уже спать, время почти два часа ночи”, — крутилось у меня в голове. Я прекрасно понимала, что она чувствует, но слушать очередные жалобы больше не было сил.
Меня повезли в Офтальмологическую больницу на Филейке. Здесь-то и начался следующий этап ожидания. Очередь на госпитализацию оставляла желать лучшего, и я просидела в приемном покое еще пару часов. Наконец, когда все документы были оформлены, врачи в “скафандрах” (все лечащиеся так называли их защитные костюмы) отвели нас на распределение в палаты. Мне повезло, и я попала в кислородную палату с мягкими ортопедическими матрацами. Разложила вещи, и не успела лечь спать (а времени, к слову, было уже почти час ночи), как пришли медсестра и врач. Врач послушал легкие, спросил, как я себя чувствую и измерил температуру, а медсёстры поставили укол в живот. Позже я узнала, что этот укол помогает крови разжижаться, и чтобы не образовывались тромбы при дальнейшем лечении.
За то, что Леонид Петрович делал все по-своему, его Гуськова (главврач Московской больницы №6. – Авт.) сняла с должности. Но он все равно к нам приходил, говорил, что не бросит. «Они мне запретили работать самостоятельно, а я спасал людей», – говорил он. Но Москва хотела, чтобы он работал по методике Гейла. У брата донорский мозг прижился, он стал выздоравливать. А они своими экспериментами убили людей. Как так получилось, что у нас умер только один человек, а в Москве почти все?
Врачи с нами работали не так, как в Москве. Там боялись ребят, шарахались от них. Врачи приходили к ним в защитной одежде, как в скафандрах. В первые дни капельницы им никто не ставил, а две недели давали какие-то таблетки. Их расселили по боксам. А с нами врач разговаривал так, как мы с вами сейчас.
Перед этой бедой, примерно за полгода Леонид Телятников привел меня на контроль строительства 5-го энергоблока. И в ночь аварии там производилась сборка схем реактора. Я оставил там двух младших инспекторов, дал им задание. Сам ушел, поужинал, и уже задремал.
– Я служил в подразделении военизированной военной части №2 по охране атомной электростанции. Я был инспектором реакторного цеха №1. Контролировал работы, когда проходила загрузка и разгрузка топлива. Это называется профилактический ремонт. Он происходит 45 суток. Старое топливо выгружают и загружают новое. В это время надо все покрасить, провести сварку там, где нужно, 98% спиртом протереть ТВС, одновременно химзащита обрабатывается специальными красками.
– В фильме показали неправду. Директор станции вел себя отлично. Я находился с ним в противорадиационном бункере. Мы, три офицера, в первый день там дежурили. Брюханов находился в штабе. Я каждые 15 минут подходил к двери, чтобы получить указания, и передавал их наверх.
«Еще 26 апреля, во второй половине дня, некоторых, в частности детей в школе, предупреждали, чтобы не выходили из дома. Но большинство не обращало на это внимания. Ближе к вечеру стало понятно, что тревога обоснованная. Люди ходили друг к другу, делились опасениями. Сама не видела, но говорили, что многие, особенно мужчины, дезактивировались выпивкой. В рабочих поселках и без ядерной аварии можно увидеть пьяных. А здесь появился новый стимул. Видимо, кроме спиртного, для дезактивации ничего другого просто не было. Припять была очень оживлена, бурлила людьми, будто готовилась к какому-то огромному карнавалу. Конечно, на носу были майские праздники. Но перевозбуждение людей бросалось в глаза. »
Такая классификация особенно важна в том случае, когда при аварии облучено большое количество людей, и может возникнуть необходимость скорее определить тех из них, кому своевременно оказанная медицинская помощь может спасти жизнь. То есть такая помощь должна охватывать пораженных второй и третьей группы лиц указанной классификации, так как их судьба существенно зависит от своевременно принятых терапевтических мер.
На площадку перед горкомом КПСС то и дело садились и взлетали вертолеты. Оглушающий грохот моторов мешал работе Правительственной комиссии. Но все терпели. Приходилось говорить очень громко, просто кричать. Щербина нервничал: «Почему не начали кидать в реактор мешки с песком?!»
Остальных прибывших в 6-й клинике «обнюхали» датчиком, раздели, обмыли, обрили волосы. Все было очень радиоактивное. Один Щербина не дал себя обрить. После обмывки переоделся в чистое и с радиоактивными волосами ушел домой (Щербина, Майорец и Марьин отдельно от других обрабатывались в соседней с 6-й клиникой медсанчасти).
Все члены комиссии были без респираторов, таблетки йодистого калия никто не выдавал. Да никто их и не спрашивал. Наука, видно, тоже не соображала в этом деле. Брюханов и местные власти были в прострации, а Щербина и многие присутствующие члены комиссии, в том числе и я, были безграмотны по части дозиметрии и ядерной физики.
Есть другая категория пациентов, и это в основном пожилые люди, у которых нет бурной клинической картины — запредельной температуры, кашля, они не ощущают одышку, говорят, что чувствуют себя неплохо. И вдруг на 5–6-й день сатурация достаточно резко снижается, мы делаем КТ и там 60–90% поражения легких, — заключает врач.
Последний месяц мы наблюдаем, что пациенты в крайне тяжелом состоянии с ковидом помолодели, — продолжает врач. — У нас были пациенты 18-ти лет. Если весной прошлого года это были люди возрастные, то сейчас коронавирус пришел за молодыми. У 21-летнего мальчика крайне тяжелое состояние. Пациенты на ЭКМО в принципе исключительно тяжелые. Это длительно болеющие пациенты с тотальным поражением легких. Позже присоединяется полиорганная недостаточность (перестают работать сразу несколько органов. — «Правмир»). И даже если удается этих пациентов спасти, потом следует долгий период реабилитации.
Девушка говорит медленно, у нее высокая температура. Испуганно озирается. С жаркой улицы, где всем невыносимо носить маски, она попала в безличный мир закрытых лиц и белых комбинезонов. Ей странно, что эти скрипящие при ходьбе как снег комбинезоны защищают врачей от нее.
«У нас появились более агрессивно и скоротечно болеющие пациенты, которые хуже стали отвечать на применяемые до этого схемы лечения, пациенты более молодого возраста», — говорит она. После исследований был выявлен «индийский» штамм, который подтвердил догадки медиков.
Из гигантского аппарата КТ вывозят пожилую полную женщину в кислородной маске. На мониторе видны ее легкие. Они в белых коконах, от которых тянутся паутинные щупальца по всем легким. Эти белые коконы и называют матовым стеклом. У женщины 90 процентов поражения легких.
Здесь самые тяжелые пациенты, не только в больнице — по всей Москве. Сейчас их 13. Одиннадцать из них на аппаратах ИВЛ, пять — на искусственной почке. Кроме пациента Лехи, заболевшего перед самой пандемией свиным гриппом в Танзании, все из них — COVID+. Им от 26 до 70-ти.
Марьяна Анатольевна Лысенко хмуро смотрит из-под маски. Она пришла на работу в 7.00. Потом в реанимации мне скажут, что накануне она отвечала на сообщения в час ночи. Она сама реаниматолог, и в ОРИТах ее зовут «Марьяна» — без панибратства, а как свою. Рядом с телефоном лежит гарнитура — чтобы отвечать на звонки в грязных зонах, не поднося телефон к лицу.
Голые люди, прикрытые простынями, лежат на койках. Тела пятнами залиты фиолетовым антисептиком — подсушиваются неизбежные ранки и пролежни. Кровавые тряпочки у губ – от гепарина кровь не сворачивается, из носа течет. Их ребра механически поднимаются усилиями ИВЛ. Почему-то взгляд все время возвращается к татуировке на руке молодой женщины, оплетенной трубками. На предплечье — сова.
— Группа препаратов, которыми мы лечим COVID, она почти вся ревматологическая, начиная с плаквенила. Противовирусный препарат только один, это калетра. А все остальные — это все биологические или таргетные препараты, которые применяются при различных системных заболеваниях. Механизм их действия заключается в том, что они блокируют вот эту реакцию организма на вирус, цитокиновый шторм, который вызывает поражение легких, респираторный дистресс-синдром. И поэтому мы ищем возможности применять препараты, блокирующие или рецепторы, или периферические цитокины, которые могут повлиять на вот это неблагоприятное развитие болезней. Именно оно губительно.
Обе консультируют терапевтические отделения — врачей, которые в мирное время были хирургами, офтальмологами, гинекологами, кардиологами. Сейчас всем пришлось стать инфекционистами. Раньше это было отделение для кардиологических больных с острым инфарктом миокарда. На подоконниках цветут орхидеи. На экранах крутятся черно-белые вихри КТ. Для общего удобства КТ-специалисты договорились о «стадиях» COVID-19. От единицы — единичного очага пневмонии, до четверки — «легкие в фарш».
МЕДИКИ В ПЕРВЫЕ ЧАСЫ ПОСЛЕ АВАРИИ НА ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ АЭС
Казалось бы, механизм оказания первой помощи пострадавшим в случае радиационной аварии должен быть определен заранее. Их следовало принимать и обрабатывать непосредственно в санпропускнике атомной станции. Но, прибыв на ЧАЭС, врач Белоконь увидел, что принимать пораженных негде: дверь здравпункта административно-бытового корпуса №2, обслуживавшего 3-й и 4-й энергоблоки, была закрыта. Здесь было организовано лишь дневное дежурство. Пришлось оказывать помощь пострадавшим прямо в салоне машины «Скорой помощи».
Вскоре к Белоконь стали подходить те, кто почувствовал себя плохо. В основном он делал уколы с успокаивающими лекарствами и отправлял пострадавших в больницу. Скачек к тому времени уже увез в город первую партию пораженных, не дождавшись приезда врача. Люди жаловались на головную боль, сухость во рту, тошноту, рвоту. Они были возбуждены. Наблюдались определенные психические изменения. Некоторые выглядели будто пьяные.
И все-таки, как и при локализации аварии, так и при оказании помощи пострадавшим, тесно переплелись самоотверженность персонала и неготовность соответствующих служб встретить такую беду. Почему сначала не действовал санпропускник самой атомной станции? Почему не сработала в полном объеме система обработки больных на случай массового поражения людей? Да и саму методику оказания первой помощи в случае радиационного поражения удалось применить не сразу и не полностью.
Такие были вопросы в адрес руководителей медицинской службы. Лишь благодаря мужеству и самоотверженности рядовых медицинских работников, водителей «Скорой помощи», пренебрегших во имя дела опасностью, удалось поддержать пострадавших на первом этапе их лечения.
Вот урок, который преподал Чернобыль.
В ту ночь дежурство по «Скорой помощи» несли диспетчер Л. Н. Мосленцова, врач В. П. Белоконь и фельдшер А. И. Скачек. В приемном покое дежурили медсестра В. И. Кудрина и санитарка Г. И. Дедовец.
Вызов с Чернобыльской АЭС поступил вскоре после прогремевших там взрывов. Что произошло, толком не объяснили, но Скачек выехал на станцию. Вернувшись в 1 ч 35 мин в диспетчерскую с обычного вызова к больному, врач уже не застал своего коллегу и ждал от него телефонного звонка. Он раздался где-то в 1 ч 40 – 42 мин. Скачек сообщал, что есть обожженные люди и требуется врач.
Белоконь вместе с водителем А. А. Гумаровым срочно направились к станции, практически ничего не зная, что там происходит. Как потом выяснилось, в больнице не нашлось даже «лепестков», защищающих органы дыхания. За машиной врача выехали еще две «кареты», но без медработников.
У нас, правда, имелась упаковка для оказания первой помощи на случай именно радиационной аварии. В ней находились препараты для внутривенных вливаний одноразового пользования. Они тут же пошли в дело.
В приемном покое мы уже израсходовали всю одежду. Остальных больных просто заворачивали в простыни. Запомнила я и нашего лифтера В. Д. Ивыгину. Она буквально как маятник успевала туда-сюда. И свое дело делала, и еще за нянечку. Каждого больного поддержит, до места проведет.
Остался в памяти обожженный Шашенок. Он ведь был мужем нашей медсестры. Лицо такое бледно-каменное. Но когда к нему возвращалось сознание, он говорил: «Отойдите от меня. Я из реакторного, отойдите». Удивительно, он в таком состоянии еще заботился о других. Умер Володя утром в реанимации. Но больше мы никого не потеряли. Все лежали на капельницах, делалось все, что было можно.
В работу по обработке больных включились и наши хирурги А. М. Бень, В. В. Мироненко, травматологи М. Г. Нуриахмедов, М. И. Беличенко, хирургическая сестра М. А. Бойко. Но под утро все абсолютно вымотались. Я позвонила начмеду: «Почему больных на станции не обрабатывают? Почему их везут сюда «грязными»? Ведь там, на ЧАЭС есть санпропускник?». После этого наступила передышка минут на 30. Мы за это время успели разобрать кое-какие личные вещи поступивших. И где-то с 7.30 утра к нам стали привозить уже обработанных и переодетых больных.
В 8.00 нам пришла смена…».
Все права на материалы, находящиеся на сайте m24.ru, охраняются в соответствии с законодательством РФ, в том числе об авторском праве и смежных правах. При любом использовании материалов сайта ссылка на m24.ru обязательна. Редакция не несет ответственности за информацию и мнения, высказанные в комментариях читателей и новостных материалах, составленных на основе сообщений читателей.
Москва расширяет программу новой технологии лечения коронавируса с помощью препаратов с антителами. Она касается пациентов с хроническими заболеваниями, которые входят в группу риска по здоровью, заявила заммэра по вопросам социального развития Анастасия Ракова.
В городе создали сеть из пяти дневных стационаров, где помогают пациентам на ранней стадии болезни. Там используют новый алгоритм диагностики и протокола лечения. Впервые такие стационары открыли еще летом, для беременных. Отмечается, что они хорошо себя зарекомендовали и теперь помогать в амбулаторных условиях планируют и хроническим больным.
СМИ сетевое издание «Городской информационный канал m24.ru» зарегистрировано в Федеральной службе по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций. Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-53981 от 30 апреля 2013 г.
